Н. Зоркая

Кинематограф в зоне ЧП

 

В общей картине производственного обвала, какую являет собой сегодня эксоветское кино, Грузия занимает, пожалуй, самое плачевное место. И потому, что этой стране пришлось за последние пять лет пережить наитягчайшие для всей ее драматической тысячелетней истории беды, унижения, ошибки, что, понятно, не способствует кинопроцессу. И еще потому, что слишком велик контраст с недавним благополучием и процветанием. У Грузии особые заслуги перед мировым экраном. Маленькая страна — и соответственно — скромная по масштабам производства кинематография имеет «коэффициент шедевров» (если бы таковой выводился), которому позавидовали бы мощные кинодержавы мира. А грузинские мастера: поистине плеяда кинематографистов высшего ранга... А золотая актерская школа... А самобытный пластический стиль... Трудно сказать, относится ли специфический талант светописи» и самая молодая «десятая муза» к сфере национального менталитета, но коль скоро — да, то, бесспорно, этим обладает грузинская нация, награжденная артистизмом и вкусом во всех художествах, а в кинематографическом синтезе еще приумножившая, аккумрировавшая свои таланты и возможности.

 Недаром грузинский фильм, начиная еще с тех немых лент, где сияла мраморная краса и лучились светлые очи Нато Вачнадзе, где в своей пророческой «Элисо» Николай Шенгелая открывал законы трагедийного народного кинодейства, всегда был в круге внимания и международной элиты специалистов и очарованных кинофилов. Национальные недели, ретроспективны, фестивали. Восторженные рецензии, монографии, симпозиумы, дискуссии. И нет-нет, да выплески какой-то тайной, что ли, зависти, тревоги какой-то, которые дают, к примеру, затравку длинного спора, поднятого аж в 1978 году на страницах данного глубокоуважаемого и специального журнала. Там грузинское кино упрекали в чрезмерном внимании к «теме творчества», в «условном мире», в «эстетизме», в «замкнутости на себе», а главный криминал писался, видимо, для вящего позора даже с больших букв: «Теплота Лирической Интонации»  — вот-де до чего докатились! Звучало это так же справедливо, как если бы Уланову начали стыдить за то, что она танцует, а Шекспира — что сочиняет пьесы. Упреки задевали самую сущность грузинского кино, его особости и прелести.

Кстати, пока московская критика цедила сквозь зубы что-то про «герметизм», Тенгиз Абуладзе в тбилисской тиши уже работал над «Покаянием». Как известно, фильм стал вехой не только в искусстве, но в духовной жизни общества, событием, равного коему по воздействию не знает вся история «многонационального кино СССР». В «Покаянии», в частности, найдем и тему творчества, драму художника в его сопряжении с тоталитарной властью (поединок: живописец Сандро Баратели — диктатор Варлам). Между прочим, рождение этого поворотного фильма именно в Грузии, еще ожидающие своего летописца облавы КГБ, подпольная циркуляция кассет, расправы с их владельцами, а также тайное покровительство Э.А.Шеварднадзе, тогдашнего секретаря ЦК республики — все это, если обдумать, может уточнить характеристики и дополнить представления о жизни кино в «застое».

Минуло время, и вот сегодня другой наш критик пробрасывает в газетной статье, что, мол, грузинского кино и вообще-то не существовало, оно-де выдумка московских интеллектуалов. И заметим, не старатели «стёба»2. Напоминаю об этих забавных инцидентах не для полемики, разумеется, что было бы по определению нелепо, а для того, чтобы подчеркнуть тему нашего российского неравнодушия к творчеству далеких южных коллег.

Сегодня пустеют павильоны студии «Грузия-фильм» в районе Дигоми. Старая студия, эта жемчужина тифлисского модерна на фешенебельном проспекте над Курой, оккупирована чужими фирмами. Полные сил и замыслов мастера или в простое, или работают вдалеке от родины, и исход продолжается. Весною 94-го Тбилиси похоронил Тенгиза Абуладзе, великого художника, чей подвиг и чья избранническая провиденциальная судьба тоже еще не прочитаны, не разгаданы. Печаль и горе словно накинули на прекрасный город свое покрывало. Но грузинский кинематограф, такой, казалось, всегда уверенный в себе и вальяжный, проявил поистине борцовскую волю к сопротивлению, героическую приверженность к творчеству и труду, к сохранению кинематографической общественной жизни несмотря ни на что.

Осенью 1992 года, когда уже позади были кровавые побоища в центре города, когда небоскреб отеля «Иверия» превратился в общежитие для беженцев, а диктатор-безумец начал готовить свой обреченный и смертоносный поход, в Тбилиси задумали провести национальный фестиваль «Золотой орел». Это в его программе впервые показано было «Солнце неспящих» Теймураза Баблуани,- фильм, который далее вышел на международный экран. Фильм был симптоматичным: одна из традиционных тем грузинского кино — судьба идеалиста-одиночки, благородного фаната — решалась здесь по-новому жестко, с сознательной деэстетизацией фона (чего стоит хотя бы «сюита крыс», подопытного материала доктора, о котором мы так и не можем высказать суждение, кто перед нами — гений или графоман?). Образ трагикомический, угловатый, жалкий и одновременно внушающий восхищение, отличался от былых грузинских идеалистов-искателей, чья вера и стойкость приносили им победу, пусть даже только моральную. И обстоятельства сильнее доктора-фантаста, и во всем мире верит в него только сын (и то сомневается), да и сам герой все-таки скорее неудачник.

Впрочем, было бы неточным не увидеть накопление тревоги, трагизма, рефлексии в грузинском кино с самого начала 1970-х: трещину легко заметить в движении Отара Иоселиани, этого флагмана, выведшего национальную киношколу на мировую орбиту (не только «Фавориты луны», о чем много писали, и его сверкающая «Охота на бабочек» несет в себе грузинскую ментальность). «Листопад» и «Жил певчий дрозд» разделены сменой настроения, и «Теплота Лирической Интонации» (повторим это определение без упрека) сменяется философским раздумьем, горечью. Это мироощущение возобладает уже в конце 1970-х в продукции молодого поколения («Перелет воробьев» того же Баблуани, «Путешествие в Сопот», «Пятно», «Новый год» и др.). Далее злые, мрачные тона будут нарастать, чтобы достигнуть предела в наше десятилетие.

Кажется, что нация решила взглянуть на себя в зеркало и едва ли не со злорадством заметила много неприглядного. Коррупция, уголовщина, алчность, кровь — совсем иной пейзаж предстал на месте былой красоты в «черной» ленте «Они» Левана Закарейшвили, в историческом, полном иллюзий, эпосе «Избранник» Михаила Калатозишвили по «Жакерии» Мериме: предательства, расстрелы, террор и как финал — казнь собственного сына. На экран пробивался совсем незнакомый нам грузинский кинематограф, захватывая пространство от боли и скорби до «чернухи». Конечно, это было непривычно и неприятно тем, кто привык к светоносной живописи «Древа желания», к блистательной, полной юмора и ума, остроте «Голубых гор» Эльдара Шенгелая (к счастью, в «Экспресс-информации», при всей ее перегрузке и некоторой растрепанности, это свойство мастеру не изменило). Но что же делать? Ведь не что иное, как та самая искомая действительность, диктовала новые песни и новый стиль. Так или иначе, но грузинское кино жило полной жизнью, как это ни удивительно на фоне той живой исторической хроники, которая день ото дня фиксировала все более страшные собы¬тия. Апрельская трагедия, ночь на площади, саперные лопатки, гибель девушек, отравляю¬щий газ «черемуха» — весь этот гиньоль так не соответствовал образу мирного, обволакивающего своей красотой Тбилиси. Но разве несколькими годами ранее не было зловещего, рокового предупреждения, что «не все благополучно в королевстве», когда свои, грузины, а не чужой генерал, своя, родная группа захвата и органы правосудия расправились со свадьбой, вовсе не похожей на ту, что была в знаменитой «Свадьбе» Михаила Кобахидзе, — свадьбой-декорацией для угона самолета в Турцию, осуществлявшегося молодой компанией, отпрысками самых достойных грузинских фамилий, готовых на все, лишь бы покинуть отчий край?

Кен это было в реальной действительности, и кино, конечно, должно было откликаться, меняться. Но стояло насмерть, защищалось насмерть, чувствовало себя оплотом национальной культуры и чести.

Расправив крылья и перейдя в ранг международного фестиваля (стран Черноморского бассейна и Закавказья), тбилисский «Золотой орел», второй по счету, состоялся в конце сентября 1993-го. Более неподходящей обстановки для искусства вообще, и кинофестиваля в особенности, не придумать. Развертывалась битва за Сухуми, в аэропорту чартерные фестивальные спецрейсы уступали посадочные площадки самолетам с ранеными. Вручение призов совпало с вестью о падении абхазской столицы. На улицах патрули, перестрелки, с ночи толпы людей ждут хлеба у булочных. Уместны ли зрелища, когда льется кровь? Конечно, возникали такие сомнения. Но дело ведь в том, что понимать под самой институцией фестиваля. Если «тусовку», демонстрацию своей причастности к ближнему кругу — выбирайте другие адреса. Тбилисцы же сказали «да» фестивалю Сопротивления. И победили. И не только потому, что для измученных, исстрадавшихся людей Дом кино на целую неделю стал оазисом мирной жизни и дружеского общения, но — главное — потому, что экран, этот неподкупный свидетель, прокричал: мы живы! мы пока не сломлены, ибо честь и гордость нации — грузинское кино живет! Из одиннадцати призов «Золотого орла-2» семь завоевали грузинские кинематографисты. Не из «поддержки», не в ответ на по-прежнему несгибаемое грузинское радушие, не по политическим или гуманным соображениям, а исключительно по художественному качеству проходили «рейтинги» и жюри и публики в набитых до отказа, горячих, заинтересованных залах. Вся суть в том, что кучно, броско, смело выплеснулся на экран этот незнакомый грузинский кинематограф. И не тот, что мучил северных мыслителей «романтизмом» и «эстетизмом», и не тот, что, по последним данным какой-то газеты, есть только лишь миф.

Нет, совсем не похож нынешний Тбилиси на привычный, легкомысленный, праздничный, веселый, словно шампанское, населенный славными и милыми чудаками город прежних лет и прежних кинокадров. Жесткая, документальная, беспощадная камера пишет запустение, разруху, озлобление. Дух распада взял здесь верх. Рвутся связи, распадается семья. Но и измена «во имя страсти», «хмеля», «забвенья» не дает ничего, кроме осадка. И страдают уже трое, катясь к погибели.

Это климат картины Дмитрия Цинцадзе «На грани». Пожалуй, никогда на пространстве нашего (бывшего СССР) экрана не показано было с такой степенью целенаправленной откровенности уродство каких-то механических, бездушных свиданий-совокуплений, при том, что «партнеры» и молоды, и симпатичны, а женщина (по сюжету она — чуть тронутая осенью балерина-педагог) обаятельна, трогательна и жалка. Просто эти люди дышат отравленным воздухом войны. Там, где раньше царили прославленные дружеские застолья, там, в разрушенных домах, в подвалах ютятся скороспелые штабы, раздают оружие, вербуют, муштруют, накачивают. Столь же выразительно, как в «Макарове» В.Хотиненко, хотя совсем по-иному, уже не метафорически, режиссеру Цинцадзе, дебютанту 80-х, удалось передать опасность и соблазн оружия как такового, стрельбы как бытового фона человеческого существования в условиях войны, военного положения, комендантского часа и всего, что сопровождает ЧП и что стало средой обитания как раз в тех райских уголках мира, которые превращены сегодня в пепелища, руины, помойки. Цинизм разъедает души. Путь каждого из этих тоскующих и озлобленных молодых людей ведет в неизвестность, каждый — на грани. И может легко перейти грань, стать безумным убийцей, как герой фильма Цинцадзе, попросту пускающий автоматные очереди в толпу. Или стать жертвой, как актер Леван Абашидзе, сыгравший свою последнюю роль в другом примечательном фильме середины 90-х — «Нет, друг!».

Он погиб в Абхазии во время съемок фильма, недоиграв свою роль до конца. Многое было щедро отпущено этому молодому артисту: талант, красота, обаяние, происхождение и родство высшей грузинской интеллигенции. Только жизни не хватило. В свой последний год он отснялся еще и в картине Георгия Левашова-Туманишвили (тоже безвременно ушедшего) «Деревня счастливчиков» — действие происходит в сумасшедшем доме, название иронично, хотя, может быть, и не совсем. Леван сыграл влюбленного юношу, столь же умалишенного, сколь, наверное, зачарованного юной пациенткой из другого корпуса больницы. Их любовный дуэт на расстоянии, поэтический немой диалог двух «ню» сквозь стекла окон — сама чистота. И далее — конец жизни в фильме дебютанта Гии Мгеладзе с названием, в котором слышится протест и призыв.

«Нет, друг!» — строчка из стихотворения некоего поэта в прологе картины. Обращаясь к той же разрушенной грузинской действительности, что и «На грани», насыщенная и емкая трехчастевая лента, уступая первой в твердости режиссерского почерка, берет верх в твердости позиции. Герой, которого играет Леван Абашидзе, — обыкновенный тбилисский парень, втянутый в адскую карусель и игру с оружием, делает иной выбор: в кадре истинно символического значения он бросает в реку пистолет, и происходит это на мосту Бараташвили, месте обитания художников — монтажный стык с одним из них, конечно, не случаен. Запоминается и проход героя по аристократическому старинному кварталу Сололаки, и последний крупный план Левана. В жизни ему не удалось повторить судьбу героя. Сюжет остался недоигранным, и маленькая девочка, соседка-подружка, в конце картины говорит как бы с тенью ушедшего — горький выход из положения с помощью субъективной камеры... И все же в фильме есть просвет, очищение, лиризм памяти Левана Абашидзе и других погибших юношей. И нежная дымка голубого виража, порою возникающего на экране, вызывает в памяти бессмертное Бараташвили -Пастернака: «цвет небесный, синий цвет» -цвет успокоения и надежды.

И естественно, что жизнь «на грани», схваченная камерой и аналитически разъятая в картинах «новых молодых», отчаянно нуждается в альтернативе, взыскует надежды, успокоения. Естественно было рождение фильмов иного лада. Один из них уже вышел — «Колыбедьная» Наны Джанелидзе. Представляя ее на январском фестивале фильмов для детей и  юношества в Москве, Кора Церетели, ведущий грузинский кинокритик, назвала ее «посланием». Я бы прибавила: «напоминание» и «лекарство» — одновременно.

Вместо сюжетов горьких, теребящих душу, царапающих сердце, «черных» — простодушная и непритязательная история из первого грузинского букваря конца XIX века — «Дэдаэна» («Мать-язык») Якоба Гогебашвили. Вместо изуродованного, развороченного городского ада наших дней — заповедное, идеальное в своем союзе красоты природы и рукотворной красота, Богом благословленное Сагурамо в Кахетии - бывшее имение Ильи Чавчавадзе, где снималась «Колыбельная». Время действия — благоуханный грузинский «серебряный век».

Режиссер и его группа, которая буквально вручную создавала декоративную среду картины, не стремились к реконструкции, к стилевой или исторической точности. Стиль скорее обобщен, можно было бы назвать его «пост-постмодернизмом». Важнее здесь не приметы эпохи или десятилетия, а строгая благородная красота грузинского прошлого, бесценное наследие нации, попранные ныне, счастливые дары, которыми Господь наградил этот край земли и его людей: до слез трогающие дали полей, солнцевороты, всякий раз обновляющие красоту ландшафта, — розово-сиреневое, пушистое цветение весны: летние натюрморты  плодов и фруктов в плетеных крестьянских корзинах, щедрость жатвы; красные и золотые кленовые листья на дорожках пышного парка, осеннее «очей очарованье» и черно-белая графика зимы — времена года поистине музыкальны в картине, восхищает операторская  работа Георгия Беридзе. Все это не фон, а содержание «Колыбельной». Это напоминание о том, какой была и могла бы быть Грузия. В этой спокойной, умиротворенной красоте живут красивые, с царственной осанкой, воспитанные, сдержанные люди. К их гармоничному, счастливому существованию исподволь, но так, что мы, зрители, буквально кожей чувствуем ее приближение, подкрадывается беда. 

Как бы исходным первотолчком для изобразительного решения и — шире — эстетики фильма служит тоже простодушное и непритязательное: картинка в букваре, иллюстрация для катехизиса, рождественская открытка. Это обмануло некоторых критиков (опять незадача!), поверивших, что здесь сентиментальность, примитив и даже «собрание всех киноштампов детского и взрослого кино». Что ж, понятно: у фильма, да простится игра слов, непростая простота. Сознательно взятое олеографическое изображение возвышено тонким и точным мастерством, просветлено, насыщено новым и современным смыслом. Нет, друзья, нет, милые! Режиссер Нана Джанелидзе, лю¬бимая ученица и невестка Тенгиза Евгеньевича Абуладзе, прошедшая школу профессии на «Древе желания», соавтор «Покаяния», надо думать, умеет отличить штамп от символа и сентиментальность от ностальгии. Но для это¬го и зрителю (критику) нужно иметь глаз и вкус. В «Колыбельной» мы встречаемся с очень умной и мастерской стилизацией, с переводом «вещи» в иной, верхний регистр.

И как кадр, очищаясь от быта, служит высокой красоте, так и рассказик из букваря об украденном и возвращенном ребенке наполняется серьезным и глубоким современным содержанием, обретает контур притчи. Все дело в том, что маленькая Кэти, похищенная мерзавцами и проданная в какую-то сопредельную, но чужую по вере, языку и нравам страну, нашла там, за горами, новую родину и горячо любимых близких. А своих кровных, к которым вернули ее по прошествии десяти лет, забыла и не признает. Нестерпимы страдания несчастной матери (у Нато Мурванидзе, новой звезды Театра Руставели, может быть большое будущее и в кино). Чахнет ребенок. Спасение приходит лишь в тот момент, когда, перебрав все способы пробиться к сердцу дочери, мать запевает старую колыбельную песню, которую некогда певала маленькой Кэти. Это кульминационный момент фильма и его финал: идентификация народа, узнавание себя—в родном языке, в традиции, в возврате к родству и единению. Ни слова вражды к тем, далеким, кого полюбила девочка; но кипящий котел Закавказья, обездоленность, бе-женцы, потеря исконных земель — весь этот сегодняшний климат Грузии ощущается в под¬тексте благородного, как старинная чеканка, фильма Наньг Джанелидзе.

...Пустеют павильоны студии «Грузия-фильм». По городу ходят слухи, что все скоро будет продано за доллары. Спонсорские деньги, потекшие было в производство, прекратились — невыгодно! Но может ли кончиться эпоха грузинского кино?

Тбилиси — Москва

«Искусство кино», 1994, №9